Весьма прельстительные песенки. Дело, видите ли, в чем: люди, поющие — и, что еще хуже, — сочиняющие эти так называемые серенады, совершенно не думают о нашем общем будущем. Не способствуют ни росту чистоты помыслов, ни даже воспитанию у молодежи трудовой морали. Они посвящают свое искусство, страшно вымолвить, плотскому желанию.
     Они, представляете, зовут какую-нибудь, назовем ее условно Лаурой, на балкон. Сопровождая этот призыв недвусмысленным намеком — к примеру, «скинь мантилью». А та, прямо сказать, легкомысленная особа — что вы думаете? Она продевает свою дивную ножку сквозь перилы! Провоцируя и без того взволнованного мужчину сами понимаете на что.
     Есть и еще аспект. Многие бездумно относятся. Поверхностно.
     Но ответственное общество должно просчитывать последствия.
     Так вот: сколько лет этой, с позволения сказать, Беатриче? Да-да, суровый Дант, я к вам обращаюсь! Вы, тот самый, который «не презирал сонета», — тот самый, который путешествовал в аду и в раю, который составил нам, так сказать, топографию сих ужасных и прекрасных мест, — вы не крутите, а отвечайте прямо: сколько лет этой вашей даме, названной для отвода глаз иностранным именем? Когда в этих ваших очах «появилась впервые исполненная славы дама»? Подозреваемый что-то мямлит: «В этой жизни она пребывала уже столько времени, что звездное небо передвинулось к восточным пределам на двенадцатую часть одного градуса». Темнит, явно есть что скрывать. Ничего, мы умеем — за ушко и на солнышко: «Так предстала она предо мною почти в начале своего девятого года, я уже увидел ее почти в конце моего девятого».
     Паршивец, негодник, шкет! Драть таких и в угол, на горох.
     Маркеса начитался, сопляк…
     Ладно, этот по малолетству горохом отделается. А вот к обществу есть вопросы.
     А может, его совратила не одна литература? Может, он заодно меломан? Нет, трясти попсу по мелочи мы не будем. Пишите: Стравинский, «Весна священная, картины языческой Руси», кошмар для неокрепшей психики.

     — Да как же… «Русские сезоны» же! Дягилев, Нижинский!
     — М-м, стоит присмотреться к обоим. Ага? Вот именно.
     — Так шедевр же! А тут же ведь каждый день по телеку такое…
     — Кстати, о кино. Бунюэль? Висконти? Чаплин, в конце концов?
     — Э-э-э… который?
     — Который?.. А, тащи всех, там разберутся. У нас зря последствия не просчитывают.

     Товарищи блюстители, разрешите тогда уж и мне обратиться. Пожалуйста, чтобы «Евангелие от Сатаны» булгаковское тоже заодно замели. На экспертизу, так сказать. А то что ж он, Михал Афанасьич-то, классик наш, «от Бога» Евангелие не написал? Всем телевизором разбираемся, не разберемся. Оно конечно, «от Бога» вроде и так целых четыре утвержденных, и еще с десятка полтора нелитованных, — но эта мысль нам не нужна. А уж такие тонкие наблюдения, что, к примеру, ангелы и добрые волшебники в книжках вообще выходят… ну, позитива в них многовато, пресные они, Мефистофели и ведьмы читателю занятнее… Что про Солоху или Бабу-Ягу и писать веселее, чем про румяных Оксан и белолицых Аленушек, — это уж и вовсе такие высоты литературоведения, что на них только разве Чудакова взберется, Мариэтта Омаровна. Но высоты эти нам не по чину, так и будем гудеть, что Булгаков неспроста то ли злостно извратил, то ли злонамеренно зашифровал — и явно что-то не наше… В общем, субъект был странный, и под замок его не жалко.
     У меня тут, правда, с Пушкиным еще вопрос… Это, пожалуй, придется как-нибудь, слегка так, кляксой прикрыть. Ведь что написал, неловко даже! Данте хоть на почтительном расстоянии от свой Биче держался — взошел, так сказать, к духовному созерцанию — а посмертно она ему и вовсе в сиянии явилась, на манер Фелицы.
     А вот что делать с пожилой няней сестер Лариных, ума не приложу. Надо бы ее поручить комитету какому-нибудь. Пусть изучат. Или… просто изъять из книжек? Осторожно, бритвочкой, ничего… Одним словом, не знаю уж как, но общество обязано. Оно не может пройти мимо этой проповеди безнравственности. Дело-то было не в темном колумбийском Макондо, окруженном непролазной сельвой, а в христианнейшей русской деревне, во второй половине просвещенного XVIII столетия:

     — И, полно, Таня! В эти лета
     Мы не слыхали про любовь;
     А то бы согнала со света
     Меня покойница свекровь. —
     «Да как же ты венчалась, няня?»
     — Так, видно, бог велел. Мой Ваня
     Моложе был меня, мой свет,
     А было мне тринадцать лет.
     Недели две ходила сваха
     К моей родне, и наконец
     Благословил меня отец.
     Я горько плакала со страха,
     Мне с плачем косу расплели
     Да с пеньем в церковь повели.

     Тут, правда, хорошо, что все так… целомудренно. С пеньем. Соблазны не представлены абсолютно. Ножки, перилы и мантильи отсутствуют. Это хорошо. И еще сугубо положительный момент — отсутствие совершеннолетних субъектов. А то всякие Гумбольдты Гумбольдты уже слюну пустили — ну нет, Граждане Гадюкины, этого вы от нас не добьетесь! Ступайте к себе за океан. Гоу хоум.
     Это с одной стороны. А с другой стороны — от всего этого как-то еще больше нехорошо… Может, какие-нибудь мантильи, или серенады, или присутствие несчастного этого старикана хоть как-то что-то объяснили бы читателю. Хоть от противного. Ну, типа, жанр такой. Или — вот дядя, он испорченный, и сам замучился, и поделом ему. А вот так, просто… Девочка плачет со страха, а ее — «с пеньем в церковь»… И жутко, и непонятно, как с этим быть.
     А ведь, россияне и россиянки, про няню читают наши дети! Что они будут думать о наших корнях и традициях? Куда заведут их подобные романы в стихах? Оперы? Романсы?
     Да, не забыть о романсах. Антона Дельвига, пухляка этого романтичного, тоже исследовать на предмет. А то размечтался. Девица у него, гляди, поет: «Мне минуло шестнадцать лет», — а потом туда же: «Что хочешь ты? — спросила я, — скажи, пастух унылый.»
   Что-что. Сказать? Провоцирует.

     Граждане! Все эти пастухи, гранды, Маргариты с Лаурами провоцируют наших радетелей. Наших мундирно-рясно-пиджачных. Радетели, конечно, на многое не рассчитывают. Пока. Но пусть не мы, у кого техника стряхивания лапши с ушей еще в пальцах, пусть наши дети (от растерянности перед этакой простотой), или мелкие блюстители (от непривычки спорить с официозом), или легковерные верующие (от врожденной склонности почитать авторитеты), — все начнут понемногу втягиваться в этот образ мыслей. Приучаться к вопросам с прищуром: «А что этим хотели сказать?» — «А не было ли намерения разложить мораль?» — «А не велит ли нам тревога за судьбы принять меры?»
     Попривыкнут — ответы появятся сами собой.
     Но запомним: на такие вопросы не пошлых (и не подлых) ответов не бывает.

     Я-то по наивности думал еще недавно, что, как рапортовал герой Андрея Платонова, «ввиду сломатия штока и дезорганизованности арматуры, ведущую машину парохода „Нежность“ пустить невозможно».
     Ан нет, запускается, как паинька. Тум-тумкает пока на мелких оборотах.